Александр Дольский, поэт, гитарист, автор-исполнитель приехал в Пермь на поезде в четыре часа утра в воскресенье, 5 декабря. Ровно в годовщину потрясшей пермяков трагедии в клубе «Хромая лошадь». В этот же день, вечером, он дал концерт в Пермском доме народного творчества, ранее Д.К. Гознака.
Нам повезло. Непосредственно перед началом концерта во время настройки звука Дольский, человек-легенда, кумир ценителей авторской песни нескольких поколений любезно согласился дать нам эксклюзивное интервью. Впрочем, скорее это было не интервью, а очень простая, но в то же время и глубокая беседа. Беседа, наполненная болью и горечью, смыслом и духом.
Вот ее текст без всяких купюр.
- Александр, ваш концерт посвящен трагедии в «Хромой лошади»?
- Нет. Это слишком ко многому обязывает. Я считаю, что в этом виноваты и местные, и центральные власти. Всегда виноваты власти. За них отдуваться мне бы не хотелось. И не хотелось бы грузить это на слушателей. Я понимаю – то, что случилось, страшно и трагично. Но мои встречи с публикой – это всегда поэзия, лирика, что-то философское. Я никогда ничего не привязываю к каким-то датам, к сиюминутным вещам. Потому что мы живем во времени и пространстве, и души наши вечны. То, что происходит сегодня – влияет на наши тела. А на наши души должно влиять то, что происходило в мире тысячи лет назад. Вся накопленная культура. Вся музыка, вся поэзия.
Есть такие артисты, которые «привязываются» к событиям. Может, им больше не о чем сказать. Я же просто выражаю свое глубочайшее сочувствие. Но творческую часть мне бы привязывать к этому не хотелось. Это будет некоторое насилие. Справиться с этим мне не удастся. Я не умею этого делать.
- Быть может, образ «Хромой лошади» нашел отражение в вашем творчестве?
- Знаете, в России было столько трагедий, что это поневоле отражается в моих стихах. Конкретно это событие, может, и не отразилось. Но все, что происходит сегодня в России – это очень трагично. Трагично для самых простых людей, для так называемых «народных масс», которых опять обошли, опять обманули, сделали крепостными. А частный случай, он и останется частным случаем. Он, правда, является отражением того, как вообще к нам относятся. Но не является чем-то самостоятельным. Это событие в цепи. Начиная от приватизации и далее.
- Основная идея, мысль, вложенная в концерт, какая она?
- Идея очень проста. Это любовь, сострадание, бог, человек, его сущность, философия существования на этой земле, мои попытки решить ту задачу, которую господь бог на нас возложил. По крайней мере, попытки определить эту задачу. Впрочем, они остаются попытками. Это и должно быть. Потому что до конца не определишь. Хотя, я для себя, может быть, и определяю, но донести до всех это сложно. У каждого свой путь развития, в частности, интеллектуального. И не всегда мои внутренние экзерсисы могут устраивать других. Потому что люди все умные. Все думают сами за себя. Правда, у поэта они ищут какого-то ответа. Всегда ищут. Также как я ищу у них сочувствия. Ищу ответа на то, что я пою, произношу, пишу в своих книжках. Мне хотелось бы, что б это было духовным. В какой-то степени возвышенным. Оторванным от прозы. От той, что на каждом шагу нас преследует.
Когда-то я писал социальные вещи. Я это высоким штилем. Потому что так, как писал Галич – это уже никому не удастся. Это великолепно и замечательно. Он вникал в бытийную сущность каждой вещи, разглядывал предмет с разных сторон. И это было гениально. У меня дугой стиль. Другая просодия. Я говорю о вещах, которые важны для всех: любовь, жизнь, смерть, болезнь, мать, родственники, сестра, любимая, дети. Вот это – главное.
- В бога верите?
- Знаете, это трудный, сложный вопрос. Каждый к нему по-своему приходит. Да, конечно. Но что такое бог? Вот это уже другой вопрос. Ответ на него в течение жизни меняется.
- Знаю, вы проехали по Перми. Какие впечатления о городе?
- В родные края приятно возвращаться всегда. Первое, о чем могу сказать – это вода. Родная, жесткая. Родные улицы. Не вычищенные местной властью. И люди, брошенные на эти улицы. Чтобы бороться с ними. Чтоб сталкивались автомобили, чтобы поскальзывались прохожие. Хотя деньги на чистку улиц, наверно, выделены. Но, все равно, все меняется. Россию как не убивай, все равно она как-то возрождается. Становится более яркой, жизненной. Все кипит, и свету больше, больше магазинов.
Мы настолько отстали от передовых стран, которые совсем недавно, всего три века назад, были такими же дикими. Там совершались дикие страшные революции. Например, во Франции. Люди убивали друг друга, убивали совершенно невинных. Наполеон был молодец. Он, правда, много людей убил. Но идея у него была замечательная – создать единую Европу. А до него с этой же мыслью носился Александр Македонский. У нас, кроме Петра I трудно о ком-то вспомнить. Во главе нашего государства нужен гениальный человек. Это случается раз в две тысячи лет. Не думаю, что для народа в ближайшее время что-то изменится в лучшую сторону.
Вот когда выйдут такие законы, что каждый новорожденный будет иметь сберегательную книжку, на которую будут положены полмиллиона долларов США или евро от нефти и газа, которые ему, как и нам всем принадлежат, когда каждый человек будет обеспечен бесплатной медициной на самом высоком уровне, когда будут пенсии, достаточные для достойной жизни, когда все это произойдет, мы обретем достойное лицо. Но мы ведь отстаем не только в этом.
Я инженер-конструктор по образованию. Недавно посмотрел фильм о том, как проектировали и строили мост между Данией и Швецией. Я был потрясен. Я знаю этот вопрос досконально. Я сам монтировал пермскую телебашню. Этим занималась Уралстальконструкция. Так вот, про мост. У меня от грусти навернулись слезы. У нас этого никогда не будет. Потому что там во время строительства не было украдено ни одного евро. А весь талант инженеров был пущен в дело. Никаких там не было хитрых людей, которые бы воровали этот проект, что-нибудь там химичили. Все было честно, прозрачно, кристально. И вышло так гениально!
У нас же все по-другому. Люди не понимают, что такое честь. Не понимают, как это важно и как это сладко, когда про тебя говорят: он кристально чистый и честный человек. Они понимают другое. Что вот человек такой богатый, а значит, он чувствует себя счастливым. А богатые, как правило в России – это, к сожалению, нечестные люди. Хотя среди них и появляются потом благотворители. Все говорят, что это национальная черта. Может быть, это и правда. Но какой нации это черта. У нас есть русские, евреи, татары, коми, удмурты…
Я очень много ездил в Германию, Францию, Израиль, Америку. И обнаружил потрясающую вещь. После распада СССР туда хлынули потоки наших сограждан. И вот что обидно – жители европейских стран так много переняли от русских, и так там много появилось нечестных людей… Появилась грязь на улицах, обманы, аферы, хитрости. Я просто поражен – как это заразно! Европейцы были такие наивные, такие дети. Они понятия не имели о разных махинациях. С деньгами, с машинами.
Не знаю, когда мы сможем избавиться от этой болезни. У нас все может быть только сверху. Наказание за преступление, совершенное чиновником или милиционером должно быть стократ серьезней, чем если бы его совершил обычный, простой человек. Вот тогда что-то будет. Ну, а сейчас ведь наоборот – чтобы избежать наказания, нужно стать депутатом. Это фантастика!
- Кто кроме Галича вам близок, и сердцу и уху?
- В Галича я был просто влюблен. Так же, как был влюблен в Райкина. Это единение точек зрения, приятие его эстетики. Так было с Галичем. Не сразу, но было так с Окуджавой. Очень мне нравился Владимир Семенович Высоцкий. Это другая история, какая-то своеобразная поэзия. Больше похожая на Франсуа Вийона. Или на Беранже. Всегда баллады, действия. Лирики, как у Пастернака или у Мандельштама там нет. Но есть действие. Визбор был мне очень близок своей легкостью, мажорностью, толерантностью. Недавно ушедшая Белла. Я считал ее лучшим нашим современным поэтом. Но ее стихи без ее же чтения немного тускнеют. Но чтение у нее было потрясающим.
Это не надо разделять. Я всегда сопротивлялся, когда мне литературоведы говорили мне не о моей поэзии, а о музыке. Сейчас я понимаю, что это неразделимые вещи. Музыка – это огромный гандикап в моем творчестве. Бродский не любил поющих поэтов, потому что ему самому хотелось петь. Поэзия и музыка не слишком-то разделимы. Изначально поэзия возникла как форма пения.
- Что бы вы пожелали пермякам?
- Терпения я бы пожелал. Терпения и понимания того, что происходит сейчас в России. И все-таки светлого взгляда на жизнь. Конечно, здоровья. Оно, здоровье, многого не требует – лишь минимума пищи и максимума ума. Необязательно заниматься спортом или чем-то еще таким. Я все время вспоминаю Черчилля, которого спросили: вы пьете, курите, и долго живете, вам почти девяносто, в чем секрет? Секрет простой, ответил Черчилль, всю жизнь я поступал так, там, где все стояли, я сидел, а там, где все сидели, я лежал. Это колоссально!
Еще бы пожелал пермякам культуры. То, что передают по телевидению, это не музыка. Я очень рад, что недавно об этом во всеуслышание сказал Леонид Радзиховский. Попса – это не музыка. Это так себе, какая-то имитация. А музыки у нас много. И классики, и современных серьезных композиторов. Просто ее надо извлекать. Я могу показаться непатриотичным, но американская и французская эстрада – это высший класс. В том числе джаз. Я джазмен. Я играл джаз. Он, правда, не всем доступен. Но это – великая музыка. Такая же, как Лист, Шопен, Чайковский.
Еще бы пожелал любви. Ведь каждый человек по-своему несчастлив. Это я знаю. И в этом тоже нужно находить счастье. В том, что у тебя такие проблемы, а не другие. Я приведу пример из своей жизни, который может прозвучать как притча.
Однажды, будучи студентом, я шел из своего Уральского политехнического института в очень плохом настроении. Из-за того, что приходилось много ездить и зарабатывать на жизнь, я сильно запустил учебу. Было много хвостов. На меня это сильно давило, и шел я почти несчастный. Мне было жарко, плохо. Я ощущал себя глупым и неудачником. Так я дошел до перекрестка. Горел красный свет. Я остановился, и меня задел человек. Он был слепой. И попросил меня перевести его через улицу. Пока я выполнял его просьбу, я понял, что вот я думаю о своих несчастьях, а рядом со мной слепой человек. Он не думает о том, что он слепой. И он не чувствует себя несчастным. А если б я вдруг ослеп, то был бы смертельно несчастным. Так разве то, что происходит со мной – это несчастье? Так, ничего страшного.
Всегда найдется несчастье, более страшное, чем твое. И это должно успокаивать каждого.
***
Мы беседовали с Александром около получаса. Затем его пригласили на пресс-конференцию. Там Дольский отвечал совсем на другие вопросы. О том, где, как и много ли он выступает. Когда научился играть, стал писать песни. Большая ли у него семья. Не скроем, нам это показалось несколько странным. Главным образом потому, что ответы на эти вопросы были найдены нами в сети, в процессе подготовки к встрече.
Затем начался концерт. В первом его отделении Александр исполнил новые, еще не известные вещи. Причем, не только исполнил. К каждой своей песне, стихотворению, сонету, он добавлял предысторию. То, как и при каких обстоятельствах все это создавалось. Много шутил. Весьма утонченно. Изысканно. С душой. Вообще, было очевидно, что юмор Дольского – это не юмор Задорного или Петросяна. Он не был ни злым, ни пошлым. Он был весьма сострадательным и обнадеживающим. И, повторюсь, очень тонким. Порой почти что неуловимым.
Второе отделение концерта началось с того, что Александр зачитал присланные на сцену записки. Некая Валентина Семеновна упрекала маэстро в том, что он не «поет песни одну за другой», а много говорит. «Вы, что, считаете, что мы совсем глухая провинция?» - вопрошала она. Дольскому пришлось терпеливо объяснять, что он – не пластинка, а живой человек. А определения «провинция» в уничижительном смысле для него не существует вовсе. Он сделал исключение лишь для Москвы. Москва, говорил он, пожалуй, единственное место, которое я называю провинцией.
Во время концерта Дольский замерзал на сцене. В зале, действительно, было не просто прохладно, но явственно чувствовались сквозняки. Он просил горячую воду – «кипяток, как говорили в послевоенные годы». Но его долго не приносили. А Дольский пел. Пел много и трогательно. Казалось, что его пальцы играют не на гитаре, а где-то глубоко внутри тела, на тонких струнах души. А голос поднимал, и уносил под потолок. Да что потолок – выше. Гораздо выше.
Стоя, по завершении концерта в очереди в гардероб, мы стали свидетелями разговора двух пожилых, интеллигентного вида, мужчин. Знаете, удивлялся один, зал был полон, да так, что яблоку упасть негде. А ведь рекламы никакой, вроде, и не было. Почему? А что вы хотите, возражал другой, какая реклама? Вот, если бы приехал, скажем, Шендерович, так не то, что рекламы, а зала бы не нашли. Или закрыли бы на ремонт перед самым концертом.
Смотрите также:
- Колыбельные для йети. Пермская журналистка выпускает свой сольный альбом →
- Вера Полозкова: «Творчество никогда не было для меня производством» →
- Женщина мечты Лаврентия Берии →