От голода не убежать. Петр Шершнев о блокаде, слезах и опросе на «Дожде»

   
   

В блокадном Ленинграде он прожил почти год. Рыл окопы в жару и лютые морозы. Возил дрова и почту. Оповещал об арт-обстреле. На его глазах гибли от голода товарищи. Сам он едва выжил в «городе смерти».

«Звени, моя лопата…»

Война застала 16-летнего Петьку в Ленинграде – он был студентом 13-го ремесленного училища.

Досье
Петр ШЕРШНЕВ родился 25 июня 1925 г. на Смоленщине. Окончил авиационный техникум им. Швецова, экономический факультет ПГУ. Работал на заводе им. Свердлова, «Телте». Женат. Двое детей, шестеро внуков.

Петр Шершнев: – В середине июля училище опустело: нас отправили укреплять Красное Село – рыть противотанковые рвы, траншеи. На станции Горелово строили ложный аэродром, – вспоминает Петр Романович. – Копали и в жару, и в холод, поливая землю потом. И хотя грунт был каменистый, на окопах был жесткий порядок: с трассы никто не уходил, не сделав нормы. Впрочем, задание мы всегда выполняли с опережением, соревновались группа с группой. Мы даже работали тогда в парадной форме. А 12 августа над Красным Селом появился первый немецкий самолет, развернулся и что-то сбросил. Мы побежали в ту сторону. Думали, что фашисты листовки сбрасывают, хотели посмотреть-почитать. А оказалось – фугасные бомбы. От взрывов погибли мои земляки – смоленцы Дима Герасимов и Иван Шматенко. У Ванюшки осталась резиночка на пальцах – «рогатка», которой он хотел поразить фашистский самолет. Свои звали нас «окопники», а немцы в листовках – «сталинские выкормыши». Призывали переходить на их сторону. Мы же, работая, часто пели: «Звени, моя лопата, звени, моя кирка, не пустим супостата в родимые края».  

Жизнь за 625 руб.

Александр Переверзев, АиФ-Прикамье: – Петр Романович, а начало блокады Ленинграда где встретили? 

П.Ш.: – Там же, в Красном Селе. 

   
   

10 сентября, как обычно, копали траншеи, услышали раскаты орудийных выстрелов – немцы подошли. До конца дня всякое перевидали: и обстрел села, и постоянные воздушные сражения. Наутро мы покинули село: кстати, только мастер нас построил, как начался обстрел. Некоторых ранило – меня шрапнелью зацепило в голову. Но, слава богу, благополучно выбрались из-под обстрела, добрались до Ленинграда. Нас потом отправили работать на Балтийский завод, делали кто что мог. Стояли у станков, очищали трамвайные пути от снега, разгребали проходы для пешеходов, носили почту. Бывало, придешь с письмом в квартиру, а там или умирают от холода и голода, просят «Хлеба, хлеба…», или уже погибли. 

До сих пор с содроганием вспоминаю, как нас кинули копать окопы на станцию Пери. Начинались лютые 40-градусные морозы. А мы в легких продуваемых всеми ветрами шинельках. На ногах брезентовые ботиночки, на руках – протертые перчаточки. Холодный лом и мерзлую землю не только соплями разогревали, но и слезами. Пока позволяла погода, после работы вечером ходили по заброшенным огородам, выгребали из-под снега картошку-моркошку. Варили сладкую, без соли, так и съедали. Потом был совхоз «Бугры», там тоже рыли траншеи и орудийные гнезда. Затем снова вернулись в Ленинград, многие – больные цингой, с «блокадным поносом». На окопах я заработал грыжу, туберкулез лимфатических узлов. 

– Когда читаешь «Блокадную книгу» – кровь стынет в жилах. Особенно когда очевидцы рассказывают про людоедство. Сталкивались с подобными случаями?

П.Ш.: – Я лично не видал. А товарищи рассказывали, что видели трупы с обрезанными частями тела. Самое страшное было – потерять аппетит. Если потерял – значит, все: обречен. Считай, что уже погиб. До сих пор помню, как умирал Митя Аршинов. Он все просил белую булку с чаем: «Дайте, пожалуйста, я буду есть». А рядом в тумбочке копились его куски хлеба. Наш комендант где-то все-таки достал булку, приготовил сладкий чай. Принесли их Мите… (Петр Романович смолкает, сглатывает слезы.) Посадили Митю в подушки так, чтобы голова у него не падала. Только стали его кормить, он рукой пошевелил и умер. А через пару дней к нам в общежитие пришел его брат, хотел позвать Митю с мамой проститься: она тоже при смерти была...

Учился с нами Коля Плешков. Когда он умер, заглянули в его чемодан, а там 625 руб. Он свою пайку на рынке продавал, что-то там спекулировал, а сам не ел. Вот так Коля поменял свою жизнь на 625 руб.

От бомбежки и обстрела можно спрятаться, а от холода-голода никуда. Сейчас часто вижу молодых девчонок: одни кости – фигуру наводят. Честно, не понимаю их. Из-за постоянного голода и холода я в 17 лет заново учился ходить, лежал дистрофиком. Из-за того что ходить не мог, пропустил две эвакуации. Думал, уже не выберусь из Ленинграда.

Трепотня давно идет

– Никогда не задумывались, почему удалось выжить?

П.Ш.: – Знаете, жив остался, наверное, потому, что еще дома, на Смоленщине, голодный часто спать ложился. Привык к голоду сызмальства. Помню, сдавали государству 300 л молока, 42 кг мяса, а сами недоедали. Конечно, мне повезло выбраться из Ленинграда. Мы же считались мобилизованными, просто так не могли отпустить. Когда летом 1942 г. подошел к директору училища подписывать обходную, он спросил: «Кто у тебя члены семьи?» Ответил: «Мать и три брата». Он не понял, что они на Смоленщине, а не в Ленинграде, подмахнул мой листок, и я в июле 1942 г. покинул блокадный город на пароходе через Ладогу. 

– Накануне 70-й годовщины снятия блокады разгорелся большой скандал по поводу опроса, который запустил телеканал «Дождь»: «Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?». Вас такой вопрос оскорбил бы?

П.Ш.: – (На минуту задумался.) Нет, меня это не обижает. Ведь эта трепотня, что можно было сдать город, давно идет. А я так скажу: было бы хреново, если бы сдали Ленинград. На мой взгляд, если бы город на Неве не удержали, то и Москву бы потеряли.

Смотрите также: