Руины с автографами наших солдат. Флаг над рейхстагом. Бои на улицах Берлина. Мгновения, может быть, последние в жизни. Мама моя сидит рядом. Она тоже была солдатом Великой Отечественной, но о войне она не любит говорить.
— Мам, а ты была в Берлине?
— Была.
— Но ведь ты войну закончила в Праге?
— Ну и что? Мы с Наташкой ездили в Берлин на рейхстаге расписаться.
— Что ты там писала?
— «Катя Кондратьева» написала. Только не с той стороны, где флаг, — с другой. Подняла уголек и написала.
— А как это вы ездили? Так вот вдвоем взяли и поехали? Война же! И кто такая Наташка?
— Да кончилась уж война-то. А Наташка полковника возила, он ее отпустил, на машине и поехали. В форме обе, в юбках, здоровые девки, кровь с молоком.
Смотрю на маму, и не верится, что она могла быть такой. Но что было, то было. Есть у нее фотография 1944 года. Короткая стрижка, пилоточка набекрень и гвардейский значок на груди. Сейчас же одни глаза на лице остались.
— Ну дальше, мам, дальше…
— Съездили, посмотрели, по себе память оставили. Едем обратно. Курить страсть охота, а папиросы кончились. Я же в 19 лет, даже не было еще, на войну ушла. Из голодной деревни в Москву, на курсы радисток, попала. Кормили нас, как на убой, у меня и признали ожирение. Езжай, говорят, девка, обратно в деревню, выходи замуж — все как рукой снимет. Иди кури и прыгай с парашютом. Разве могла я тогда выбирать? Так и к парашюту привыкла, и к куреву.
Так вот едем, хоть бы кто навстречу попался. Только подумала — легковушки, штук семь, может, меньше, не помню уже. Остановились мы, а те едут. Вот, думаю, заразы, по скольку сразу разъезжают. Вышла я из машины да как бабахну по скатам. Завизжали тормоза, и выходит из легковушки… генерал. Ну, говорю Наташке, щас заарестуют.
— Куда едете, откуда?
Наташка не растерялась: так, мол, и так, в Берлин ездили, из Праги, не дадите ли закурить...
Весна тогда такая красивая была, какой я в жизни своей ни разу больше не видела. Может, теплее там, может, потому, что счастливы мы были. Счастливы, что живы остались, что дом родной, родина ждет. Яблони как с ума посходили — так буйно цвели. Сели под яблоньку. Адъютант генерала из машины достал ковер, такой пир устроили! Число 20-е уж было. А в День Победы начальник нас собрал и говорит: «Спасибо вам за труды ваши, за нашу победу, а пока идите на постой, устраивайтесь сами, отдыхайте, гуляйте». И правда, на улицу выйдешь, тут тебя сразу под ручки, лопочут «Пани, пани», к себе ведут. Мы с Наташкой так и познакомились, у одной хозяйки жили. Она постарше меня была, за 30 с лишним ей было. Тогда она и замуж вышла.
— Когда?
— Да весной 45-го. Сидим мы под яблонькой, белой-белой, как невеста, все кругом зелено. И, видать, Наташка приглянулась полковнику, это адъютанту-то. Он сразу быка за рога (ему было где-то под сорок): «Мне рохля не нужна, а Наташа — боевая подруга, свой человек, фронтовой, никакой грязи, никакой paботы не побоится. Да и шофер к тому же, у меня, машина есть». Они потом мне писали из Ростова, у него там старушка-мать жила. Богатые они были, он аттестат получал…
– Ты говоришь, в 20-х числах это было, а домой-то когда же? Разве не сразу после Победы?
— Мы потом еще долго в лагерях жили, в лесу, в палатках. Хорошо жили, весело, танцевали, пели. Молодые все, красивые…
Старшина у нас был, все дразнил меня: «Старшина, дай масла». Я к нему все с просьбой ходила: «Старшина, дай масла, темно-о ведь уже». Да все на «о», да нараспев.
Мама родом из Татарии, в Елабуге, что на Каме, училась. Я была у нее на родине, живо представляю этот напевный говорок. Стоит сесть на теплоход, да вниз по Каме, а если еще и команда чистопольская, то можно слушать разговоры, как песню...
Однажды в мае мама ездила по турпутевке до Волгограда, но не смогла подняться на Мамаев курган. Уже болели ноги. Ей так хотелось посмотреть с высоты на те места, где воевала...
— Мам, а зачем тебе масло-то? Какое масло, сливочное? — возвращаю я ее к прерванному разговору.
— Обыкновенное масло, растительное. Нальешь в консервную банку, зажжешь фитиль — светильник готов, — говорит мама сквозь кашель. Больно на нее смотреть. И щемит мое сердце: доживет ли она до следующего Дня Побелы.
— Домой я уже в октябре приехала, от Бугульмы две недели добиралась, где на лошадях, где на попутках. Рана еще открылась!
— Ты ранена была?
— Редко кто всю войну без ранений прошел. Я так трижды успела. Тут рана-то смешная была, на пятке. Вернулась с задания в часть, залезла в грузовик отоспаться, а тут бомбежка. Вот под самый конец и угодила в госпиталь. Да это ерунда. Когда танк горел, там страшно было, и стыдно. Комбинезон с меня сорвали, а дальше я не дала. Вот и осталась отметина на бедре.
Если бы только на бедре! Отметина осталась на душе, на судьбе, на всей жизни. И свой последний орден — орден Победы («в честь 40-летия Победы в Великой Отечественной войне) мама моя уже не увидела. А так ждала. Извещение о вручении принесли в день ее смерти, 19 февраля 1986 года. Не получился подарок к Дню Советской Армии...
Но жив человек, пока жива о нем память. Я свято храню в памяти и этот разговор, и тот весенний день, и все, что осталось мне от мамы. 9 Мая — ее праздник и наш тоже. Низко кланяюсь всем, кто прошел эту войну. Будьте счастливы, люди! Во имя тех, кого уже нет с нами.
Романова (Кондратьева) Екатерина Филимоновна (1924—198б), гвардии сержант. В 1943 году ушла добровольцем в Советскую Армию. Окончила школу радистов. Служила во 2-й гвардейской воздушно-десантной дивизии. Неоднократно забрасывалась в тыл врага. Принимала участие в освобождении Украины, Польши, Венгрии. Войну закончила в Праге. Награждена орденом Красной Звезды и медалями.
автор - Галина НОРКИНА
Пермский красный человечек взял Рейхстаг 
Юность украла война. Воспоминания пермячек о 22 июня 1941 года