Лидия Алексеевна СИМАКОВА-УТКИНА была в детском блоке Освенцима с сентября 1942-го по январь 1945-го (с 7 до 10 лет). Если бы не реальные документы в её руках, в это невозможно было бы поверить: согласно официальным данным советской комиссии, несколько сотен чудом спасённых детей прибыли в лагерь за несколько месяцев до освобождения, в 1944 году. «Нас было человек 20, - вспоминает Уткина. - Осталось, кажется, двое».
Жуткая тайна
- Я прожила свою жизнь с печатью на устах, - признаётся пермячка Лидия Алексеевна. - До 1988 г., когда вышел закон «Об узниках фашизма», я даже подумать не могла о том, чтобы открыться кому-то (включая собственного мужа и сына), что я дитя Освенцима, что из меня три года брали кровь для солдат вермахта. Правду о том, где я была в годы войны, знал только мой отец - красный офицер. Даже его вторая жена не знала. Сейчас кажется дикостью, что наших солдат и мирных жителей, попавших в концлагеря или на принудительные работы за границу, после освобождения из фашистского плена тут же отправляли в советский. А если не ГУЛАГ, то человек был лишён возможности продолжить образование, получить хорошую работу - он считался потенциально опасным. Однажды мне довелось услышать переданную из уст в уста фразу сотрудника КГБ о нас, детях от 6 до 11 лет, которые чудом выжили: «Лучше бы они покончили с собой, чем отдавали свою кровь врагу». Немцы, отобрав нас в Освенциме, сразу дали понять, что мы живы до тех пор, пока способны давать кровь. КГБ нашу жизнь вообще ни во что не ставил. Мы должны были умереть. Но мой отец тоже был военным и знал то, чего не знали мы, гражданские, и те из военных, кто попал в плен. Приказом № 270 от 16 августа 1941 г. Сталин объявил всех попавших в плен советских солдат, офицеров и генералов предателями и изменниками Родины. Это относилось и к мирному населению. Отец решил меня сохранить. Поэтому меня буквально выкрали из подмосковного детдома, куда перевезли из Кракова, и доставили к нему в Киев. Первым делом он вывел мне татуировку и изменил дату рождения в метрике. Затем объяснил: если я хочу дальше нормально жить, «выйти в люди», то мне следует забыть все четыре года кошмара, включая Минское гетто (в нём нас держали почти год до перевода в Освенцим), и запомнить, что всё это время я пробыла у бабушки с дедушкой на оккупированной территории.
«Arbeit macht Frei»
- У меня была безупречная биография, - продолжает Лидия Алексеевна. - Так что в конце 80-х я возглавила группу наших туристов, посетивших Польшу, в том числе Освенцим. В Польше к нам относились очень плохо. Часами держали на вокзале, с обедами задерживали, в гостинице поселили в самые худшие номера. Когда мы ждали автобус, какие-то молодчики подходили к нам, что-то выкрикивая в наш адрес, плевались. Называли нас оккупантами. Это при том, что со времени войны прошло менее полувека. Я молчала и делала вид, что всё это ко мне не относится. Насколько я переоценила свои силы, я поняла, увидев Освенцим. Он предстал нашим глазам уже музеем. Под него оставили несколько немецких бараков. Всё было в каком-то тумане. Нас повели в комнату с проектором. К нему вело помещение с решёткой. За решёткой - детские вещи: игрушки, которые мы делали из подручных средств, много детской обуви и одежды. Потом включили проектор и стали прокручивать момент освобождения детского сектора. И тут я узнала себя, ту девочку, три года живущую одной мыслью - выжить. Ноги стали ватными, вырвался какой-то нечленораздельный звук. Плёнка кончилась, а я не могла встать. Польский гид, не скрывая осуждения, сказал: «Впервые вижу человека, который добровольно вернулся в Освенцим».
.JPG)
Родители
- Я помню ужас Минского гетто: издевательства полицаев, голод, холод. Помню, как нас затолкали подобно скотине в вагоны, а потом повезли. Чесотка, вши, бомбёжки… Охрана разбежалась. Поезд стоял с запертыми вагонами. Он был похож на застывшую гусеницу, в чреве которой корчились от ужаса люди. Иногда поезд подбрасывало и выкидывало с рельсов: это означало, что бомба угодила в какой-то вагон. И снова долгое маневрирование, стоянки, неимоверный зуд по телу, голод. Но рядом была мама. Она держала меня за руку, было не так страшно. А потом мы приехали в Краков: всё вокруг в несколько рядов было оцеплено автоматчиками с овчарками. Первое, что сделали с нами, - отобрали у детей мам. Невозможно передать, что творилось в моём сердце, когда уводили маму. Потом был Освенцим - ад, монотонно пережёвывающий наши жизни, ужасающий своей стабильностью. Единственной целью каждого из нас было прожить ещё один день. Здесь маленькие дети превращались в изворотливых старичков, способных угадывать настроение «воспитательницы» по её шагам за дверью.
 Лидочка Симакова 6 лет 1941 год.jpg)
Первое время со мной был мальчик-ровесник Стёпка, наш сосед ещё по Брестскому гарнизону. Когда нас разлучали с мамой, она кричала вслед, чтобы я держала его за руку, что отныне мы брат и сестра. Спали мы на нарах по двое. Я, держа за руку Стёпку, думала, что держу руку мамы. Но в скором времени Стёпку отправили в газовую камеру.
Жизнь прожита
- Я всю жизнь ждала маму. Искала её везде: в лицах прохожих, в смутных голосах из памяти. И вдруг в начале 90-х она нашла меня… через соответствующие организации. И в 1993 г. мы с ней встретились. Оказалось, во время войны она работала на подземном заводе во Франкфурте-на-Майне - там начиняли бомбы. Освободили русских американцы. С каждым была проведена беседа по поводу того, что их ждёт, когда они вернутся на Родину. Многие тогда предпочли остаться. Догадываюсь, что у матери был дополнительный повод не возвращаться: это начало войны, это дети, брошенные на растерзание фашистам, семьи военных и остатки гарнизона Брестской крепости. Отец служил офицером в гарнизоне и, как и другие командиры, вывел свой отряд на плановые учения, после которых они так и не вернулись в крепость. А в это время немцы бомбили Брестскую крепость… Очевидно, она не могла это простить отцу, который умер в 54 года - не выдержало сердце. Всё время, что я его помню, он очень страдал, хоть и держал себя в руках.
Я приехала к маме на неделю в Бельгию, но так и не успела увидеть страну, в которой она жила. Она не отпускала меня ни на шаг от себя. Было видно, что мама очень напугана. Однажды я вышла погулять, а когда вернулась, она набросилась на меня со словами: «Не успеешь оглянуться - закатают под асфальт». Я старалась понять её, однако наша встреча не походила на встречу матери с дочерью. Мы говорили обо всём: о погоде, о России, о знакомых… Но только не о главном. Стоило мне попытаться что-то спросить о годах войны, как она замыкалась, уходила к себе в спальню и притворялась спящей. Что она пережила? Не знаю. Видела только, что всё её тело в шрамах, в следах от множественных осколочных ранений. Я тогда не стала лезть к ней в душу, что уж -жизнь прожита.
Теперь её нет. Спросить не у кого. Мне 78 лет, а я всё ещё скучаю по маме.
Матренин век. Солдатка сделала для фронта больше, чем иной генерал 
В Прикамье узники лагерей стали узниками бюрократов 
Последнее испытание. Пережить одиночество бывает труднее, чем идти в атаку 
Дожить до дембеля. Почему служба в армии хуже тюремного заключения? 
Разорванное братство. Воин-афганец о патриотизме и потерянном поколении