Что за зверь война, Тоня Зуева узнала в 9 лет. Война отняла почти всех, кого она любила. Млаший брат, 5-летний Шурик, умер от голода. Брата Витю убили. Папа пропал без вести. Старшая сестра Дуся погибла. Их деревню под Великими Луками фашисты сровняли с землёй. Оккупацию пережили только трое – мама, Тоня и младший брат Лёша.
Спустя 80 лет Тоня снова чуть не потеряла Лёшу. В марте оборвалась связь с Мариуполем. Теперь брат едет в Россию. Им нужно о многом друг другу рассказать. История не должна пропасть без вести, считает Антонина Михайловна Близнюк. Она поделилась с читателями «АиФ-Прикамье» своими воспоминаниями и историей выживания в кольце смерти.
Горе из чёрной тарелки
22 июня к нам пришли гости. Было тепло и солнечно. Мы, дети, играли в рюхи (городки – Ред,) неподалеку от дома. И шумно радовались всякий раз, когда палка разбивала фигуру. Из распахнутых окон вылетал смех, потом взрослые запели, и всех ярче звучал папин голос. Я до сих пор слышу его голос, звонкий, чистый, и его любимую песню: «Вот умру я, умру, похоронят меня. И родные знать не будут, где могила моя».
Вдруг затрещала на столбе чёрная тарелка-радио. Через несколько секунд строгий голос объявил о нападении фашистской Германии. Злая тишина повисла над улицей. Мы поняли, что случилось что-то очень плохое.
Через несколько дней в колхозном саду уже стояла красноармейская часть.
А через неделю немцы начали бомбить нашу деревню Фотьево, в двух километрах от Великих Лук.
Первый налёт случился ночью. Внезапно дом задрожал, полетели разбитые стекла, захлопали двери, дощатый пол заходил ходуном. Мы проснулись и хотели выбежать на улицу. Но папа заслонил собой дверь и строго-настрого наказал: «Ни в коем случае никто не выходит». Боялся, что нас сметёт взрывной волной или осколком зашибёт.
Едва рассвело, мы, вездесущая детвора, выскочили на улицу и застыли в молчаливом ужасе. Земля была усеяна глубокими воронками. Дом через дорогу разрушила бомба. На яблонях в колхозном саду висели части человеческих тел и обрывки одежды. Пруд посреди сада потемнел от крови. Военные доставали из воды разодранное на куски тело.
Земля была усеяна глубокими воронками. Дом через дорогу разрушила бомба. На яблонях в колхозном саду висели части человеческих тел и обрывки одежды. Пруд посреди сада потемнел от крови. Военные доставали из воды разодранное на куски тело.
В голове било током: кто эти фашисты? Решила, что это какие-то звери, почему-то мне представлялись волки, очень страшные, свирепые, разрывающие зубами людей на куски.
Папа, как бригадир колхоза, получил от райисполкома срочное задание: собрать людей, подготовить подводы к эвакуации и отправить на фронт всех уцелевших колхозных лошадей. Больше мы папу не видели. В сорок третьем получили извещение «Пропал без вести».
В июле за Великие Луки уже шли ожесточенные бои. Город спешно эвакуировался, как мог. В первую очередь старались вывезти предприятия.
О том, чтобы нас эвакуировать, приказов никто не отдавал.
Страшная площадь
Наконец на деревню выделили одну лошадь с телегой. В повозку женщины спешно усадили маленьких детей, уложили небольшие узелки с едой на первое время и кое-какими семейными ценностями. Думали, что скоро этот кошмар закончится, и мы вернёмся. Мама тянула на верёвке корову, а нам, детям, строго-настрого наказала не отпускаться от бечевы. Мы с соседями бежали через горящий город к реке Ловати. Но от спасения мы оказались отрезаны. Мост разбомбили. Решили перебираться через реку по висячему пешеходному мостику и укрыться в лесу.
Думали, что скоро этот кошмар закончится, и мы вернёмся.
Вместе с другими беженцами прятались от бомбежек под берегом, рыли в песчаном грунте ямы, где укрывались от взрывов. Мы видели. как Великие Луки покидали наши военные.
Все время хотелось есть. Нашу семью выручала корова. Мы прятали её в лесу, но молока не хватало. Что могли, собирали в лесу. Позднюю ягоду, траву, грибы. Скудные запасы из дома кончились, мы начали голодать.
Фашисты забрасывали нас листовками. Нам обещали хорошую жизнь, если сдадимся. Обычно листовки сбрасывали с «рамы», с немецких самолётов-разведчиков. К «рамам» мы уже привыкли и даже особо не прятались. Но однажды «рама» скинула на нас бомбу. А потом нас бомбили уже с больших самолетов. Так фашисты выгоняли беженцев из леса.
Вскоре лес уже прочесывали карательные отряды с собаками. Всех, кто прятался, поймали, выстроили колонной и погнали под конвоем в город. Корову у нас отобрали.
До Великих Лук мы шли километров десять. В городе нас, как животных, загнали на площадь, со всех сторон огороженную колючей проволокой. Площадь окружали виселицы с казненными людьми. На груди у повешенных белели таблички с надписями. Это были наши военнопленные и евреи.
Было очень страшно. Раскаленная августовским солнцем брусчатка нещадно жгла ноги. Днём мы не могли укрыться от солнцепека, а ночью мерзли от холода.
Было очень страшно. Раскаленная августовским солнцем брусчатка нещадно жгла ноги. Днём мы не могли укрыться от солнцепека, а ночью мерзли от холода.
Один раз в день немцы выдавали нам солдатские алюминиевые кружки с болтанкой. Норма - половина кружки на человека. Эту баланду пищей едва ли можно назвать – ложка муки, размешанная в воде. Это всё, что мы ели. Воды не давали.
За колючей проволокой нас держали дней пять. Когда людей стали выгонять с площади, думали, что поведут на расстрел. Но тогда нас отпустили.
Вокруг дымились руины, везде слышалась немецкая речь, и всё, что происходило с нами, казалось страшным сном. От нашей деревни после бомбежек не осталось даже печных труб.
Мама повела нас в соседнюю деревню Крюково. Это была даже не деревня, а посёлок в километре от Великих Лук. До войны здесь жили заводские рабочие. Деревня Крюково примыкала к военному городку и Великолукской крепости, одной из главных исторических достопримечательностей города. Мы нашли свободный дом на окраине.
Свёкла для пленных
У нас была крыша, это главное. А ещё в подвале Виктор нашел настоящее сокровище - клубни свёклы. Так у нас появилась еда. Мебели, одежды, постельного белья в доме не было. Мы наносили соломы, на ней спали, соломой и укрывались.
В первую же ночь к нам в дом ворвались немцы. Искали молоденьких девушек. Дусю мы успели прикрыть соломой, а сами головами на ней устроились, как на подушках. И так мы спали каждую ночь. Не было ночи, чтобы немцы не рыскали по домам. Они уводили и насиловали совсем юных девочек.
Мы голодали, а на полях перезревал урожай. Мирному населению фашисты выходить из деревни запрещали, сразу стреляли без разбора, даже в детей. Боялись партизан.
Приходилось добывать еду ночью. В темноте мы с мамой доползали до поля, и срезали, сколько успевали, колосков. Дома из зерна варили кашу. Каждый раз мы боялись, что нас заметят немцы. Однажды в спешке я вместо колосков полоснула серпом по ладони. Разрезала до кости мизинец и безымянный палец на левой руке. Но даже не пикнула. Дома мама перевязала потуже раны, рука зажила.
К осени немцы сожгли все уцелевшие хлебные поля в округе. От голодной смерти спасала только свёкла из подвала.
Из наших окон виднелись бараки военного городка. Там фашисты держали пленных красноармейцев. День и ночь оттуда доносились крики и выстрелы. Концлагерь для пленных устроили и в летнем городском саду. На дворе был август, а в саду все деревья напоминали скелеты. К небу торчали голые тощие стволы, без единого листочка и совсем без коры. Всё было съедено военнопленными.
Мы пытались хоть как-то облегчить страдания наших солдат. Набирали полные карманы свеклы, скатывалась в кювет (немцы вырыли глубокий ров вдоль колючей проволоки) и бросали свеклу за проволоку голодным узникам. Ходили несколько раз и с мамой. Я всякий раз успевала уползти и убежать, а маму однажды фашист приметил и со всей силы несколько раз ударил прикладом в плечо. Эта «памятка» ей дорого обошлась. До конца дней у мамы болело плечо. «На погоду», как она говорила.
Ночами в дверь часто скреблись сбежавшие военнопленные, просили есть. Мы отдавали, что у нас было - свёклу.
Гибель разведчиков
Морозы в первую военную зиму стояли лютые. Ленинградское шоссе наводнили немецкие танки. Мама забеспокоилась: «Бойня скоро начнётся», и отправила младших, Шурика и Лёшку, с оказией к родне за восемь километров от Великих Лук, в деревне Носково.
Вернулись разведчики ещё в потемках. Говорят, близко не смогли подобраться, данные не собрали, надо ещё идти.
В следующую ночь разведчиков повела наша соседка Даша. Возвращались уже на рассвете. Их заметили немцы и расстреляли.
После того, как немцы обнаружили разведчиков, они вконец озверели. Началась повальная охота на жителей деревни.
После того, как немцы обнаружили разведчиков, они вконец озверели. Началась повальная охота на жителей деревни.
Мы с Виктором хворост собирали, когда услышали стрельбу. Прибежали к дому, мамы там не было. А к дому уже подходили немцы. Между нашим домом и избой, где жила тётя Даша, был маленький окопчик. Видимо, наши солдаты вырыли, когда отступали. Едва мы в нем схоронились, как немцы зашли в дом.
Пошарили, убедились, что никого, вышли. Тут в соседнем доме, у тёти Даши, 6-месячный сын заплакал. Немцы туда. Мы слышали, как кричали фашисты. Потом детский крик оборвался каким-то странным звуком. И тихо стало. Когда немцы ушли, мы с братом пробрались к соседям. На полу лежал убитый старик Гаврила, свёкр тёти Даши. Малыша мы нашли возле кроватки. Фашисты схватили его за ноги и ударяли головой о печку. Дверь и угол печи были забрызганы кровью и мозгами.
Мы таились в подвале до ночи. Как только стемнело, на лыжах, в одних спортивных костюмах, у нас не было зимней одежды, через кустарники поехали в Носково. До деревни не больше восьми километров, мы их одолели только к утру.
Мама пришла в Носково только на пятые сутки.
Дуся приползла через неделю. К дому её привели женщины. Мама и Дуся вместе с деревенскими прятались в окопах, там и потеряли друг друга. Если немцы находили в окопах людей, они их закидывали лимонками и гранатами. Дусе пришлось выбираться из окопа по телам убитых. Дусю ранило, у нее был разворочен глаз и в ноге застрял кусок снаряда.
Скоро каратели добрались и до Носково. Рано утром, ещё затемно, отряд немецких лыжников забросал наши окна бутылками с зажигательной смесью. Такие же бутылки полетели в наружные углы дома.
Мы выскочили на трескучий мороз. Мама схватила санки, усадила в них Шурика, мы побежали под крики и хохот фашистов. По глубокому снегу, без дорог, плохо одетые, мы бежали в никуда. Раны у Дуси ещё не зажили, мы мерзли и голодали, увязая в снегу.
Последний приказ
Так добрались до деревни Платоново. Сюда бежали многие, так как верили слухам, что в Платоново ночью партизаны приходят и переводят людей через линию фронта, к нашим. Но вместо партизан пришли немцы. Нас выстроили со словами: «Говорите, где партизаны!». Потом начали пускать автоматные очереди поверх голов. Сначала пугали: «Сейчас мы вас расстреляем!». Потом начали в нас стрелять. Мы - врассыпную. Помню, ползу по колючему снегу, а на снегу лежат люди. Впереди маячил лес. Он был хоть временным, но укрытием. В деревнях беженцев пускали неохотно, все боялись карателей. Нам повезло. В Сурагино постучали в дом на окраине деревни. Дверь отворила женщина, за её спиной, за подолом прятались четверо детей, у всех испуганные глазенки. Увидев нас, обмороженных, измученных, хозяйка пустила погреться, и предложила остаться. Тётя Нюша нам выделила угол за перегородкой в единственной комнате, которая имелась в избе. В Сурагино мы пережили первую военную зиму и дотянули до второй.
Голод заставил просить милостыню. Местные сначала жалились, а потом подавать перестали.
В отчаянии мама попросила Витю:
- Пойди с Тоней, может у тебя получится?
Виктор взбрыкнул:
- Не пойду!
- Ну, тогда и есть не будешь, - отрезала мама.
- Ну и не надо! Я ночью уйду к партизанам, - всё больше кипятился Виктор.
У хозяйки в это время сидела женщина, жена полицейского. Она услышала перепалку. Через два дня пришел полицейский. Он схватил маму за горло:
- Где твой щенок? Я его повешу тут же.
- Чего Вы придумали? Он же мальчишка безобидный, – пыталась умягчить зверя мать.
- Замолчи, старая дура, - огрызнулся полицай, обыскал дом и ушел.
Однажды мы увидели, как из соседней деревни через лес бегут немцы. Наши пошли в наступление. До ночи мы пережидали стрельбу, прячась в бане. А дождавшись темноты, стали прорываться, где бегом, где ползком, к окопу в центре деревни. Скорее, это даже не окоп, а землянка. Крытая, с торчащей над землей трубой, с укрепленными внутри стенами. Несмотря на ожесточенное сопротивление фашистов, красноармейцы захватили деревню. Мы, раздетые, выбрались из окопа и со слезами и криками радости обнимали наших солдат. Но прошло немного времени, и немцы снова прорвались в Сурагино. Мы спрятались в окопе. Вместе с нами оказался и наш командир, он не успел отступить. Немцы окружили окоп.
Кто-то визгливо закричал по-немецки.
- Сдавайтесь! – переводил услужливо слова фашиста полицай, - Сдавайтесь! Вас сейчас всех расстреляют, если немедленно не выйдите!
Женщины заплакали. Кто-то начал проталкиваться к выходу, но выход заслонил офицер:
- Сам не сдамся, и вас не выпущу.
Он начал стрелять из автомата.
В ответ в трубу полетели гранаты. Сразу несколько человек тяжело ранило. Были и убитые. Нашего Витю тоже убило. Меня осколком ранило в руку, но кость не задело.
В окопе поднялся крик. Люди в темноте пытались пробраться наружу, карабкаясь через убитых. Офицер истекал кровью и уже не мог шевелиться, заслонив проход к двери. И всем нам пришлось карабкаться через него, ещё живого, причиняя ему невыносимую боль. Я слышала, как он шептал: «Лезьте, лезьте». Это был его последний приказ.
На детей навели пулемёт
Всех, кто сумел выскочить из окопа, немцы согнали в строй. Мы стояли раздетые, без головных уборов, коченели от мороза и от ужаса, глядя, как фашисты закидывают землянку гранатами. Шансов выжить у тех, кто оставался внутри, уже не было.
Мы стояли раздетые, без головных уборов, коченели от мороза и от ужаса, глядя, как фашисты закидывают землянку гранатами. Шансов выжить у тех, кто оставался внутри, уже не было.
Потом нас построили у ближайшей избы и навели пулемёт.
Дети кричали. Женщины плакали. Мы тоже ревели, из последних сил прижавшись к маме.
Немцы мешкали со стрельбой, будто хотели помучить нас подольше. Неожиданно раздались выстрелы. Несколько фашистов подкосило на месте, остальные укрылись. Оказалось, нас спасли красноармейцы, которые укрылись в овраге у деревни. Воспользовавшись заминкой, мы побежали без оглядки, а когда оказались за деревней, на открытой местности, по нам застрочил немецкий пулемет. Мы, раздетые, разутые уползали по глубокому снегу, и я видела, как пули впиваются то справа, то слева от меня. Смерть была совсем рядом.
Мы, раздетые, разутые уползали по глубокому снегу, и я видела, как пули впиваются то справа, то слева от меня. Смерть была совсем рядом.
Мы ползли, не оглядываясь. За пригорком будет уже не страшно. Главное - уцелеть.
Добрались до наших. Красноармейцы одели нас в солдатские фуфайки, выдали старенькую обувку.
Зимой 1943 года Красная Армия отчаянно сражались за освобождение Великих Лук. Эту операцию даже назвали малым Сталинградом.
День и ночь рвались снаряды. Зима была лютой, на полях - глубокий снег, а в деревне не найти ни одной снежинки. Всюду черная, перепаханная взрывами земля. Мы жили с военными в землянке. У землянки шли страшные рукопашные бои. Дрались прикладами, штыками, ножами, солдаты набрасывались на фашистов с голыми руками. Мы дети, все это видели, но уже ничего не боялись. Главным врагом для нас оставался голод.
Однажды рядом с землянкой упала лошадь. Кругом взрывы, а мы с братом Лёшей, он был младше меня на два года, выбежали из землянки, нашли на земле что-то острое, отрубили острием кусок, нацепили на штык, сунули в огонь (там же всё вокруг горело), покрутили раза два над пламенем, и обратно, в землянку. Так мы несколько раз выбегали, отрезали куски ещё теплого мяса, немного жарили сверху, и бежали назад. Ели сами, кормили солдат.
Немцы бросали в землянку химические снаряды, которые, разрываясь и попадая на одежду и человек сгорал заживо. Но заметить горящую на человеке одежду можно было только в полной темноте, она искрилась. Открытого огня не было, только тление. А когда занималось тело, человек понимал, что он уже мертвец. Спасти его было невозможно.
Дуся решила помогать военным. После ранения она стала плохо слышать, а левый глаз почти не видел. Её приняли вольнонаёмной, готовить и стирать бельё. В сорок пятом мы узнали, что Дуся погибла в Германии.
Овсяный хлеб
Когда начались решающие бои, военные переселили нас в окоп.
Окоп был глубоким, но тесным. В несколько настилов. Без окон. С металлической дверью из толстого листового железа, побитого осколками.
Военные приводили туда мирных жителей, всех, кого удалось найти. В окопе было настолько тесно, что мы стояли, плотно прижавшись. Дышать было всё тяжелее. Кто не выдерживал, и выползал, чтобы набрать воды (колодец был в нескольких метрах), погибал на улице. Вся тропинка от окопа до колодца была покрыта трупами.
В окопе было настолько тесно, что мы стояли, плотно прижавшись. Дышать было всё тяжелее. Кто не выдерживал, и выползал, чтобы набрать воды (колодец был в нескольких метрах), погибал на улице. Вся тропинка от окопа до колодца была покрыта трупами.
Когда становилось совсем невмоготу, я поднимала ноги. В такой тесноте упасть было невозможно, мы держали друг друга телами. Сколько мы так простояли, уже не помню. Все кончилось, когда в окоп попала бомба. Погибло много человек. А те, кто остался жив, заразились брюшным тифом. Вшей можно было снимать горстями. Ночью солдаты нас, уже без сознания, погрузили в бортовую машину и переправили за 30 километров в тыл, на восток, в больницу райцентра Большие Святы.
В больнице нам обрили головы, выдали солдатские нательные рубахи, выпарили фуфайки от вшей. Нас и ещё несколько семей поселили в пустой дом. Спали мы на полу, на соломе. Было очень холодно, мы даже не раздевались. Но самой главной бедой для нас по-прежнему оставался голод.
Мы просили милостыню. Первое время ходили по домам и просили кусок хлеба или картошку. Но скоро нам перестали подавать. Да и ходить мы почти перестали, сил уже не было. Слабели с каждым днём. Пятилетний Шурик начал опухать первым. Маленькое тельце раздулось, как шар, кожа стала синей и прозрачной.
Однажды мама зашла в магазин. Там лежали буханки хлеба. А пахло так, что можно было только от одного запаха сойти с ума.
- Мы умираем с голода. Что мне делать? – расплакалась мама. Она от слабости еле ворочала языком. Очереди не было, никто их не слышал, и продавщица, сжалившись, предложила:
- Давай так. Ты мне крестик с цепочкой, а я тебе бутылку водки. У нас тут часто солдаты с лошадьми ходят. Обменяй у них водку на овес. И хлеб испечешь
Мама так и сделала. Овес мы притащили с ней вдвоем, тянули мешок по снегу. Попросили у местной женщины молотилку, и два дня мололи драгоценное зерно.
Пока мы мололи овес, Шурик умер.
Мы уже были такие опухшие и обессиленные, что не могли раскопать застывшую землю. Завернули Шурика в больничную простыню и зарыли в снег. После войны мы пытались найти место, где лежит Шурик, но не смогли.
Оладушки на парафине
Из овсяной муки мама испекла хлеб. Мы его порезали на сухарики и посушили. Из оставшегося куска простыни мама смастерила заплечные мешочки и разделила сухарики. на три части – Лёше, себе и мне.
Едва передвигая ноги, мы уходили из Больших Свят в сторону Великих Лук.
За несколько дней дошли до деревни Дрожжино. Деревня каким-то чудом уцелела, она стояла у леса и немцы Дрожжино не бомбили и не разорили. При деревне даже действовал колхоз.
Договорилась с председателем, чтобы маму устроили на ферму телятницей. Я стала пасти коров. Колхозное стадо пас настоящий пастух, а вместе с колхозными паслись и частные коровы. С ними я и управлялась. За это кормили два раза в день, а когда я пригоняла коров домой, хозяйка выносила жбан молока и хлеба кусок. Я приносила еду брату и маме. Так мы мало-помалу оправлялись от голода.
Заканчивалось лето 43 года, Великие Луки уже освободили от немцев. И я, одиннадцатилетняя девчонка, отчаянно рвалась в родную деревню. Меня не останавливали ни мамины уговоры, ни еЁ запреты. Однажды я пригнала коров домой и оставила записку, что ушла домой.
Когда я добралась до Великих Лук, уже стемнело. Сердце сжалось от боли. Город был полностью разрушен, кругом завалы. Я переночевала под разбитым паровозом в разрушенном депо.
Когда я пришла в Фотьево, то людей не застала. Кроме ям и развалин там не было никого и ничего. Спустилась к речке Коломенке, что протекала за деревней. Под оврагом вдоль реки солдаты построили землянки, в них квартировала военная часть. Одна из землянок пустовала. Здесь поселилась семья Петушковых из нашей деревни, мать с тремя сыновьями. Петушковы меня приютили. А через неделю военные уехали, и я заняла самую маленькую землянку (мне показалась она самой светлой и сухой). Еще через месяц в Фотьево вернулись мама и Лёша. В маленькой землянке мы прожили больше двух лет.
Внутри стояла печка-чугунка и маленькая кирпичная печь. Часто сквозь доски в стенах и в потолке сыпался песок, а по землянке бегали ящерицы.
Отапливали землянку хворостом из зарослей, наросших за годы войны. На вытаявших от снега полях собирали старую картошку, превратившуюся в крахмал. Из крахмала пекли оладушки, смазывая сковороду парафином. Как это было вкусно, словами не передать! Иногда мы поджаривали картофель пластиками, прилепляя их на бока чугунки. Собирали на развалинах деревни выросшие шампиньоны, растапливали оставленные военными кусочки свеч и жарили на них грибы. Прошло 80 лет, а я до сих пор не могу выносить вкус шампиньонов.
В сорок четвертом году в центре Великих Лук построили барак и открыли в нём первую школу. Я пошла в 3 класс. Училась на «хорошо» и «отлично», хотя времени на учёбу не хватало. Мы, дети пригородных деревень, каждый день ходили по колхозным полям, закапывали убитых, и наших, и фашистов, засыпали воронки и траншеи. Документы, удостоверения, награды, письма, всё, чем можно было опознать человека, мы забирали и уносили в военкомат.
Мы, дети пригородных деревень, каждый день ходили по колхозным полям, закапывали убитых, и наших, и фашистов, засыпали воронки и траншеи.
Саперными лопатками мы обезвреживали в полях противотанковые мины, собирали неразорвавшиеся снаряды, лимонки и гранаты. После уроков копали целину, сеяли, сажали, окучивали, поливали посевы вручную. А дома с братом Лёшей, он был очень худеньким и маленьким, но работал со мной наравне, до ночи обрабатывали кровавые мозоли на руках. Картошку мы сажали с помощью плуга. Лёша сделал маленький деревянный плуг с наконечником из консервной банки. Я запрягалась впереди плуга, а Лёша управлял. Целину таким плугом было не распахать, но обработанные участки хорошо поддавались.
Горький урок
В школу приходили дети, вернувшиеся с эвакуации. Красиво одетые и не такие голодные, как мы. Девочки даже носили платья с белыми воротничками. А у нас кроме солдатских фуфаек, ботинок не по размеру и солдатского котелка добра больше не было.
На перемене по партам разносили обед - стакан чая с сахарином и пятидесятиграммовый кусочек чёрного вязкого хлеба. Обед оставляли не на всех партах. Тем, кто был в оккупации, его не полагалось. Как пояснили учителя, пришло какое-то указание сверху.
Я всегда думала, что когда нас освободят от немцев, мы везде будем зачислены в герои. А мы оказались изгоями. И Виктор, который погиб в окопе, и маленький Шурик, который умер от голода, и мы с Лёшей, которых два раза выводили на расстрел, и чудом не убили.
Я всегда думала, что когда нас освободят от немцев, мы везде будем зачислены в герои. А мы оказались изгоями. И Виктор, который погиб в окопе, и маленький Шурик, который умер от голода, и мы с Лёшей, которых два раза выводили на расстрел, и чудом не убили.
Каждый раз, когда на перемене приносили чай с хлебом, я выходила из класса. Девчонки выбегали за мной, толкали мне в карманы кусочки хлеба, но мне было до жути обидно, я не могла побороть гордость и отказывалась от их искренней помощи. Мы по-прежнему голодали, и чтобы раздобыть хлеб, я пропускала школу, когда следом за фронтом стала уезжать в Германию. Каждая поездка занимала две-три недели, а иногда и месяц.
В компанию меня взяли друзья погибшего Виктора - Аркаша, он был на 4 года старше, и 14-летний Колька Петушков.
Мы запрыгивали на ходу в поезда, карабкались на крышу, и, если видели, что топится труба, обнимали её, чтобы согреться. Потом придумали ездить под вагонами. Около колесной оси была небольшая полочка. А мы же худенькие. Скорчишься, туда залезешь и надо терпеть до границы километров 30 км. И столько же после, до Гумбиннена, первой остановки на территории Германии, теперь это город Гусев Калининградской области.
Вылезали из-под вагонов с чёрными лицами и уходили за город, в хутора.
На хуторах мы находили кухню военной части. Там нас кормили. Потом шли на соседний хутор. В дома не заходили, их часто минировали. Дома у немцев были красивыми и богатыми. Дорожки всегда заасфальтированы, даже к сараям. В овинах много техники – веялки, молотилки, и скирдованные снопы с урожаем. Мы снопы набёрем, палками обмолотим, провеем в мешочки и, сколько можем, уносим. Сначала по одному маленькому мешочку. А потом приспособились возить свои мешки в тачке.
Спасти не сможем, надо бежать
Скоро пошёл слух, что все крыши вагонов пограничники освещают и спрятаться теперь невозможно. Как ехать? Решили, дождемся ночи и запремся в вагоне. Набрали булыжников, на ходу накидали их в вагон товарняка и сами запрыгнули. Мы наивно думали, что пограничники не смогут открыть подпертую булыжниками дверь.
Мы завалили камнями двери в вагон. И на какой-то станции в вагон стали стучать пограничники.
- Если не откроете дверь, взорвем вагон!
Я сидела и про себя Богу молилась. Никогда не верила, а тут: «Помоги, спаси!» Пограничники все-таки открыли двери и отвели нас в спецприемник. В комнате уже сидели не меньше пятидесяти взрослых парней и подростков. Я была единственной девочкой. Вечером пришёл поезд на Москву и нас строем повели к вагону. Аркашка говорит: «Тоня, в вагоне всё может случиться. Спасти мы тебя не сможем, надо бежать».
Договорились встретиться на железнодорожной линии за вокзалом. Не успела я оглянуться, как от Аркашки след простыл. Колька тоже исчез через какое-то время. А я иду. Подвели нас к вагону. Парней начали загонять внутрь. А меня трясет. Сейчас вагон опломбируют и останусь я с компанией бездомных, хулиганов, бандитов и воров. Они же меня растерзают! Когда настала моя очередь заходить в вагон, я сиганула под мостки.
В условленном месте мы встретились с ребятами и решили садиться в первый же поезд, идущий вглубь Германии. Поезд шёл на скорости, и мы решили распределиться, цепляться к разным вагонам. А подножка малюсенькая, выступ на носочек. Я схватилась за этот выступ, а держаться не за что. Изо всех сил уцепилась ногтями за платформу, и если бы не подоспел Аркаша и не схватил меня, я бы сорвалась.
Ни одна поездка не проходила гладко. Приехав, мы возвращались в школу и нагоняли программу.
В четвертом классе за отличную учёбу меня наградили путёвкой в «Артек». Мама вместо путевки попросила деньги, чтобы купить нам с братом обувь, и дирекция согласилась. Я не обиделась на маму, а гордилась, что смогла помочь семье.
В четвертом классе за отличную учёбу меня наградили путёвкой в «Артек». Мама вместо путевки попросила деньги, чтобы купить нам с братом обувь, и дирекция согласилась. Я не обиделась на маму, а гордилась, что смогла помочь семье.
«Идите к своему Сталину!»
В этой войне черствели все, и даже мы, дети стали в этой войне безжалостны.
В одну из поездок, в Германии, мы шли в столовую войсковой части мимо небольшого пруда. А навстречу - немецкие мальчишки, пять подростков. В руках у немцев были красивые эмалированные миски и бидончики. В посуде они несли еду из нашей столовой. Неужели советские солдаты прикармливают этих фашистов? Мы страшно разозлились. И хотя нас было всего трое, и мы были младше, налетели на них, отобрали посуду с едой и вышвырнули её в пруд. Подростки даже не сопротивлялись, настолько они нас боялись. Сейчас я с ужасом вспоминаю, как рука поднялись такое натворить. А тогда нас ещё долго трясло от гнева.
В руках у немцев были красивые эмалированные миски и бидончики. В посуде они несли еду из нашей столовой. Неужели советские солдаты прикармливают этих фашистов? Мы страшно разозлились.
Когда заканчивалась война, в Германию ездить уже запретили. Мы отправлялись в Латвию, в ближайшие города, до Риги. Покупали батоны хлеба или яблоки, а дома перепродавали. В Латвии нас поразило обилие садов. В России всё уничтожено, вырублено, выжжено, а у них они сохранились.
Поначалу ездили просить милостыню. В Латвии хозяйства устроены, как в Германии, крестьяне жили на хуторах. Хозяйства были богатые, со скотом, полями. Идёшь по снегу, дрожа от холода, а из окон дома доносятся запахи жареного мяса, печёного хлеба, сладких булок. Мы голодные, еле пробираемся по сугробам, а нам вслед: «Идите к своему Сталину просите хлеб!». В Латвии нам ничего не давали.
История не должна пропасть без вести
Я мечтала об институте. Но когда я окончила семилетку, мама сказала, что надо устраиваться на работу: «у Лёши очень слабое здоровье, его надо будет учить, а тебе дочка, нужно работать».
Когда я рассказала классному руководителю о решении мамы, он пришёл к нам домой из города, а это два с лишним километра, и начал убеждать маму отпустить меня на учёбу. Маму Виктор Антонович не убедил. А меня, наоборот, вдохновил его поступок. В газетах я нашла адреса учебных заведений. Выбрала Ленинградский финансово-кредитный техникум, втайне от мамы написала, выслала документы, и мне пришел вызов. Когда настала пора уезжать, я оставила дома записку: «Мама, я уехала поступать». Уложила в деревянный ящик единственное платье и старое тонкое пальто – и на вокзал.
Техникум располагался на канале Грибоедова в похожем на дворец княжеском доме. Я чуть опоздала. Шла подготовительная лекция. Приоткрыла дверь - огромная аудитория заполнена людьми. Сидят все нарядные, интеллигентные. Тихонечко дошла до изразцовой печи, поставила возле неё чемоданчик, нашла глазами свободное место и села. Вот так я начала учиться.
В Фотьево я приезжала только на каникулы, помогать маме зарабатывать трудодни.
Техникум закончила с красным дипломом и без экзаменов поступила в финансовый институт. Но мама писала, что денег у них не было, а налоги надо платить, Я перевелась на заочное отделение и уехала по распределению работать в Пермь, а тогда Молотов.
В Перми вышла замуж, перевезла брата и маму. Но никогда мы не говорили с ними о войне. Вспоминать было больно и 10, и 40 лет спустя. О чем мы мечтали, так это разыскать могилку отца. В 1998 году под Волгоградом Алексей нашёл на братской могиле среди погибших его имя: «Зуев Михаил Иванович».
Сейчас из нашей большой семьи живы только мы с Лёшей. Весь март от брата не было никаких известий. Ему пришлось ещё раз пережить бомбёжки. Лёшу эвакуировали из Мариуполя. Совсем недавно. Жду его в гости на свой юбилей. 20 мая мне исполняется 90 лет. Нам так много нужно друг другу рассказать. История не должна пропасть без вести.
Дмитрий Махонин вернул пермскому ветерану похищенные боевые награды 
Крапива и щавель. Воспоминания пермяка, пережившего блокаду Ленинграда 
В Прикамье грабитель залез в дом 93-летнего пенсионера и потребовал деньги 
Алексей Дёмкин встретился с ветеранами ВОВ в тёплой дружеской атмосфере 
В Прикамье участники Великой Отечественной войны получили выплату к 9 мая