В блокадном Ленинграде он прожил почти год. Рыл окопы в жару и лютые морозы. Возил дрова и почту. Оповещал об арт-обстреле. На его глазах гибли от голода товарищи. Сам он едва выжил в «городе смерти».
«Звени, моя лопата…»
Война застала 16-летнего Петьку в Ленинграде – он был студентом 13-го ремесленного училища.
Петр Шершнев: – В середине июля училище опустело: нас отправили укреплять Красное Село – рыть противотанковые рвы, траншеи. На станции Горелово строили ложный аэродром, – вспоминает Петр Романович. – Копали и в жару, и в холод, поливая землю потом. И хотя грунт был каменистый, на окопах был жесткий порядок: с трассы никто не уходил, не сделав нормы. Впрочем, задание мы всегда выполняли с опережением, соревновались группа с группой. Мы даже работали тогда в парадной форме. А 12 августа над Красным Селом появился первый немецкий самолет, развернулся и что-то сбросил. Мы побежали в ту сторону. Думали, что фашисты листовки сбрасывают, хотели посмотреть-почитать. А оказалось – фугасные бомбы. От взрывов погибли мои земляки – смоленцы Дима Герасимов и Иван Шматенко. У Ванюшки осталась резиночка на пальцах – «рогатка», которой он хотел поразить фашистский самолет. Свои звали нас «окопники», а немцы в листовках – «сталинские выкормыши». Призывали переходить на их сторону. Мы же, работая, часто пели: «Звени, моя лопата, звени, моя кирка, не пустим супостата в родимые края».
Жизнь за 625 руб.
Александр Переверзев, АиФ-Прикамье: – Петр Романович, а начало блокады Ленинграда где встретили?
П.Ш.: – Там же, в Красном Селе.
10 сентября, как обычно, копали траншеи, услышали раскаты орудийных выстрелов – немцы подошли. До конца дня всякое перевидали: и обстрел села, и постоянные воздушные сражения. Наутро мы покинули село: кстати, только мастер нас построил, как начался обстрел. Некоторых ранило – меня шрапнелью зацепило в голову. Но, слава богу, благополучно выбрались из-под обстрела, добрались до Ленинграда. Нас потом отправили работать на Балтийский завод, делали кто что мог. Стояли у станков, очищали трамвайные пути от снега, разгребали проходы для пешеходов, носили почту. Бывало, придешь с письмом в квартиру, а там или умирают от холода и голода, просят «Хлеба, хлеба…», или уже погибли.
До сих пор с содроганием вспоминаю, как нас кинули копать окопы на станцию Пери. Начинались лютые 40-градусные морозы. А мы в легких продуваемых всеми ветрами шинельках. На ногах брезентовые ботиночки, на руках – протертые перчаточки. Холодный лом и мерзлую землю не только соплями разогревали, но и слезами. Пока позволяла погода, после работы вечером ходили по заброшенным огородам, выгребали из-под снега картошку-моркошку. Варили сладкую, без соли, так и съедали. Потом был совхоз «Бугры», там тоже рыли траншеи и орудийные гнезда. Затем снова вернулись в Ленинград, многие – больные цингой, с «блокадным поносом». На окопах я заработал грыжу, туберкулез лимфатических узлов.
– Когда читаешь «Блокадную книгу» – кровь стынет в жилах. Особенно когда очевидцы рассказывают про людоедство. Сталкивались с подобными случаями?
П.Ш.: – Я лично не видал. А товарищи рассказывали, что видели трупы с обрезанными частями тела. Самое страшное было – потерять аппетит. Если потерял – значит, все: обречен. Считай, что уже погиб. До сих пор помню, как умирал Митя Аршинов. Он все просил белую булку с чаем: «Дайте, пожалуйста, я буду есть». А рядом в тумбочке копились его куски хлеба. Наш комендант где-то все-таки достал булку, приготовил сладкий чай. Принесли их Мите… (Петр Романович смолкает, сглатывает слезы.) Посадили Митю в подушки так, чтобы голова у него не падала. Только стали его кормить, он рукой пошевелил и умер. А через пару дней к нам в общежитие пришел его брат, хотел позвать Митю с мамой проститься: она тоже при смерти была...
Учился с нами Коля Плешков. Когда он умер, заглянули в его чемодан, а там 625 руб. Он свою пайку на рынке продавал, что-то там спекулировал, а сам не ел. Вот так Коля поменял свою жизнь на 625 руб.
От бомбежки и обстрела можно спрятаться, а от холода-голода никуда. Сейчас часто вижу молодых девчонок: одни кости – фигуру наводят. Честно, не понимаю их. Из-за постоянного голода и холода я в 17 лет заново учился ходить, лежал дистрофиком. Из-за того что ходить не мог, пропустил две эвакуации. Думал, уже не выберусь из Ленинграда.
Трепотня давно идет
– Никогда не задумывались, почему удалось выжить?
П.Ш.: – Знаете, жив остался, наверное, потому, что еще дома, на Смоленщине, голодный часто спать ложился. Привык к голоду сызмальства. Помню, сдавали государству 300 л молока, 42 кг мяса, а сами недоедали. Конечно, мне повезло выбраться из Ленинграда. Мы же считались мобилизованными, просто так не могли отпустить. Когда летом 1942 г. подошел к директору училища подписывать обходную, он спросил: «Кто у тебя члены семьи?» Ответил: «Мать и три брата». Он не понял, что они на Смоленщине, а не в Ленинграде, подмахнул мой листок, и я в июле 1942 г. покинул блокадный город на пароходе через Ладогу.
– Накануне 70-й годовщины снятия блокады разгорелся большой скандал по поводу опроса, который запустил телеканал «Дождь»: «Нужно ли было сдать Ленинград, чтобы сберечь сотни тысяч жизней?». Вас такой вопрос оскорбил бы?
П.Ш.: – (На минуту задумался.) Нет, меня это не обижает. Ведь эта трепотня, что можно было сдать город, давно идет. А я так скажу: было бы хреново, если бы сдали Ленинград. На мой взгляд, если бы город на Неве не удержали, то и Москву бы потеряли.
Раз мина, два мина. Фронтовик Пётр Ермолаев о том, как началась война 
В Перми разыскиваются родственники лётчика, погибшего во время Великой Отечественной войны