До 7 лет жил в землянке, в семье раскулаченного деда. Потом – в бараке с родителями. Был пионером, нося зашитый в кармане куртки крестик. Книг в доме будущего академика российской словесности не было. Но настало время, когда он начал писать их сам.
Нина Кашафутдинова, «АиФ-Прикамье»: – Валентин Яковлевич, что связывает вас с Прикамьем?
Валентин Курбатов: – Мы с мамой после войны приехали из Ульяновской области к отцу в Чусовой, куда он был призван в трудовую армию. Папа был землекопом и так и не научился расписываться. А мама, Василиса Петровна, окончила два класса. Она работала мотористом на водокачке.
До армии я помогал отцу строить дома специалистов на ул. Ленина, а позднее работал столяром. У меня в военном билете так и записано: гражданская специальность – «столяр – киновед – редактор», через черточку!
Рядом с великим
– Вы рассказывали, что однажды в вашем классе, в чусовской школе № 9, состоялась встреча с Виктором Астафьевым, тогда только начинающим писателем. Какое впечатление произвел на вас этот человек?
В. К.: – Никакого. Мы с ребятами не слушали. Думали, ну что может сказать нам этот писатель, ведь он из местной газеты. Потрясла меня другая встреча с Астафьевым, когда по прошествии многих лет в Вологде, где он жил, он вспомнил меня. «А не тебя ли это, брат, я видел году в сорок седьмом – сорок восьмом в Чусовом, собирающим окурки у железной дороги?» Тогда я был вот такой, как сейчас, только не седой, а он узнал во мне мальчишку. Решил тогда прочитать один из самых мощных его рассказов «Ясным ли днем». Читал всю ночь, захлебываясь слезами. С той поры мы были неразлучны. Мы дружили, сотрудничали – я писал предисловия ко всем его книгам, кроме последнего собрания сочинений. Написал о нем две книги.
– А как вы считаете, сейчас «поэт в России больше, чем поэт»?
В. К.: – К сожалению, он стал меньше, чем поэт. Как ни странно, время у нас такое – непоэтическое. Но в нем море замечательных очень точных и умных поэтов. А оттого, что время несколько расползлось, они «одиночно умные», не соединяющиеся в целое. Наверное, потому, что тиражи упали до 500-2000 экземпляров, и книги этих авторов зачастую не доходят до широкой публики.
– Был золотой век русской литературы, был и серебряный. А сейчас какой?
В. К.: – Сразу не скажешь. Прошел, на мой взгляд, и свинцовый век. «День был без числа», как у Гоголя. Советский период закончился, и никак не начнется новый. Все только еще нащупывается. Нет ощущения стабильности в стране. Но что-то новое все равно придет.
Идеология нужна
– Какой вы видите судьбу российского крестьянства?
В. К.: – А где оно вообще? Я проехал пол-России и увидел всего два поля под Калино. Обрадовался и этому. Мелиорированные поля заросли лесом… Крестьянство – это ведь не только сельское хозяйство. Это национальная основа нашего сознания. Заметьте, со смертью последней великой литературы, так называемой деревенской, умерла и сама литература большого стиля, за которой слышишь мощную поступь…
– Так к чему же мы идем сейчас, к каким ценностям?
В. К.: – Самое страшное то, что мы пытаемся уклониться от идеологии. Построить личность на экономических основах внутри материалистического пространства нельзя. Это кончается только общим потреблением – ежедневно менять зубные щетки, машины, ботинки… Все же надеюсь на матушку-церковь, чье я дитя. С колыбели мне повезло, что родился в раскулаченной семье. Деда раскулачили за то, что у него было 13 детей, и они были его наемной силой. Было также две коровы и две лошади. Дом у деда отняли, но из деревни никуда не дели, и он поселился с семьей в погребе на дворе. Поставил там печечку, сделал окошечко и стал там жить-поживать. И я там прожил семь лет и выучился читать по «Псалтыри». А когда пришел в школу, никак не мог освоить «филькину грамоту» – церковно-славянский мне был мил и дорог.
Почему слово ранит
– Многие сегодня используют мат как связку в своей повседневной речи. Обосновался он и в литературе. Как вы к этому относитесь?
В. К.: – Тут множество причин. И Виктор Астафьев позволял себе использовать мат в последнем романе. Я был у него в последний раз, и он показал мне письмо на 19 страницах, от руки написанное ему Евгением Ивановичем Носовым, его старым товарищем-фронтовиком, о том, почему нельзя материться в книжках. Примерно так: у нас с тобой что ли разные звания солдатские, пути разные? Мы же делили все вместе. Что, Лев Николаевич в Крымскую кампанию не слыхал, как широко русский человек выражается? Но как-то обошелся без слов этих в «Войне и мире». Есть ведь возможность. И мы с тобой владели этим высоким искусством, когда-то обходясь без этого, говоря горестную правду о войне. Однако Виктор Петрович настоял на своем, и мы долго спорили на эту тему.
А потом я догадался, почему нас так ранит матерное слово в телевизоре и на бумаге. Потому что на мат Кирилл и Мефодий не написали азбуки! Поэтому, когда мы смотрим на слово, написанное на заборе, нас как будто ножом полоснут по глазам. Эти буквы не вправе стоять в одном ряду, они не для того созданы. Когда приходит край человеку, и он другого способа не знает, как взорваться и высказаться, это одно. Но когда слово напечатано или звучит по телевизору, оно уже тиражируется – это оскорбительно и бессмысленно и не имеет права на существование. Как всякое зло, как убийство. Но скажете: в жизни все время убивают. Но если показывать убийства – значит, их тиражировать. И этим зло только умножается.
– Вы состоялись как человек, как писатель и гражданин еще в прошлом веке. А как ощущаете себя сейчас?
В. К.: – Время нам выпало самое, может быть, отвратительное и одновременно самое благословенное. Для того чтобы русскому человеку впервые назвать себя на карте мира – с достоинством, честью и ясностью. Мы механически жили. Сейчас оказались в некотором пространстве, где пытаемся «ощупать» себя, увидеть по-новому, оглядывая лицо в зеркале... Нужно достать все слова заново, сдуть с каждого пыль и попытаться назвать снова. Нам придется вернуть каждому конкретному слову первоначальный смысл. Тогда на карте мира появится страна, с которой будут разговаривать не снисходительно, а с достоинством, которое, слава Богу, у нас есть.
Киршин и Гёте родом из Веймара